Пальцы на затылке Игнат сцепил по собственной инициативе, команд типа «руки за голову», «за спину», «вверх», естественно, не прозвучало, поскольку конвоир был немым. Сергач шагал, то и дело оглядываясь, немой мотал башкой, указывал подбородком направление следования. Следовали вдоль еловой опушки, забирая все время вправо, шли недолго, минут пять-шесть, и пришли к дороге, к воротам, к «Мерседесу» на дороге у приоткрытых ворот.

Ельник закончился пеньками. Колючие деревья на подступах к дороге вырублены. Для лесной дорога хороша — укатана, утрамбована. И все равно, на лесной дорожке, пусть и замечательной, на фоне еловых пней, пускай и аккуратных, — все равно, блестящая черная машина с затемненными стеклами смотрится предметом инородным, чужим и чуждым.

Возле машины сидел доберман. Один. Собака встретила Игната глухим рычанием, подняла задницу, показала зубы.

«Так и есть, — подумал Сергач, — всего одна тварь осталась боеспособной, остальные вырубились. Отменно вышколенной своры больше нет, всего лишь одному псу повезло, и, надо же, служит. Сказано ему „место“, или, скорее всего, приказано жестом сидеть и бдеть, охранять тачку, он и бдит. А ведь, наверное, и в его собачьей психике не все ладно после гибели на его собачьих глазах одиннадцати сородичей...»

За спиной грянул выстрел, оборвал пространные размышления о собачьей выучке, долге и верности, заставил Сергача вздрогнуть. Вздрогнул и пес в последний раз. Серебряная, за неимением свинцовой, пуля попала точно в собачью переносицу, убила собаку наповал. Отслужил верный Руслан или Бобик, пал от руки хозяина. Жалко псину, честное слово, ни в чем не виноватое рабское создание...

Бесшумно открылась задняя автомобильная дверца. Ствол толкнул Сергача промеж лопаток, Игнат полез в машину. Ствол давил в позвоночник, немой прилип к пленнику, влез в тачку следом, бросил небрежно под ноги табличку с надписью про пули, сел вполоборота к Сергачу, убрал щекочущий спину ствол, нацелил в лицо, в переносицу. Игнат повернул голову, ствол перенацелился в висок. Игнат смотрел в затылок джентльмену за рулем, разглядывал тонкую шею, педантичную стрижку, пергамент ушных раковин. Залезая в машину, Сергач имел и не упустил возможности увидеть благородный профиль мужчины у штурвала «мерса», оценить качество его костюма, белизну сорочки, заметить необычный галстук-бабочку, перстень с монограммой на мизинце левой руки. Джентльмен в годах, но не преклонных, холеный и гладкий, породистый. Все что угодно можно подделать, кроме породы. Галстук-бабочка делает большинство особей мужского пола похожими на официантов, но только беспородное большинство. Перстень на мизинец нацепить может всякий, но лишь у меньшинства он врастет органично в палец. Купируйте хвост дворняге, побрейте ее и покрасьте, но она все равно не будет похожа на шоколадного от рождения добермана, убитого серебряной пулей.

Игнат молчал. Еще шагая под конвоем, Сергач решил придерживаться тактики молчаливого ожидания инициатив противной стороны. Недаром в шестерках ходит немой, безъязыкий амбал, знать и Сергачу лучше помалкивать, знать — прикусить язык будет куда благоразумнее.

Молчал и благородный джентльмен на переднем левом сиденье. Молча изучал отражение Сергача в зеркальце над лобовым стеклом. Когда же их отраженные зеркалом взгляды пересеклись, холеный денди заговорил с растрепанным пленником:

— Вам нравятся обэриуты, Игнат Кириллович? — Голос тот же, что и на аудиокассете. Тот же голос вещал бред про «строги мори». Но кто такие, черт побери, обэриуты, а? Знакомое, черт возьми, слово. ОБЭРИУ — это мистическое учение? Это секта?.. Нет, блин, это совершенно из другой оперы! Точнее, не из оперы, из литературы. Это не секта, а литературная секция — Объединение Реального Искусства. Сергач ожидал вопросов из каких угодно областей, кроме литературоведческих, а потому, конечно, опешил, но виду не подал.

— Игнат Кириллович, не затруднит ли вас послушать мое подражание Николаю Олейникову? Мои дерзкие потуги на стихи?

Похоже, он и не ожидал, по крайней мере пока, ответов на свои риторические вопросы... Пока вопросы были риторическими? Или он слишком привык разговаривать с немым?.. Он выдержал короткую паузу, равную времени, необходимому для глубокого, медленного вдоха, и продекламировал нараспев:

— Бывает так — проснешься рано, в тебя уже летит стрела. Еще чуть-чуть, и в сердце рана, как будто роза расцвела...

Снова пауза, вдох и на выдохе бравурно:

— Игнат Кириллович, вы не находите, что мои потуги на вирши соответствуют стилю ОБЭРИУ? Обожаю русское искусство первой половины последнего века тысячелетия! В нем присутствует стиль и презрение к материальным благам. Я, потомок эмигрантов, рос в заграницах. На родину Олейникова, Введенского, Ювачева я воротился после революции девяносто первого. С тех пор мой русский язык испортился. Вы не сохранили великого и могучего, дорогие соотечественники. Вы наделали дырок в земной коре и воруете у природы ее богатства. Живете за счет воровства. И я ничуть не лучше, я паразитирую вместе с вами на экспорте «черного золота». Я стал редко бывать в Мадриде, я стал забывать промозглость лондонских туманов, вкус круассанов парижским утром, я стал новорусским, и вот вам парадокс — перестал воспринимать себя славянином. Отдайте книгу, Игнат Кириллович, и я поклонюсь вам в пояс.

И все, и замолчал. Начал со стихов, перескочил на автобиографию, назвался нефтяным спекулянтом, пространно пофилософствовал и закончил нижайшей просьбой отдать какую-то книгу. Сергач ни черта не понял, но вспомнил вдруг папу любимой женщины Инны, нынешнего своего тестя — офицера ГРУ в отставке. А впрочем, не вдруг вспомнился тестюшка, очень даже к месту воскрес в памяти первый вечер знакомства жениха с родителями невесты.

Помнится, дамы отправились на кухню якобы резать салаты, а на самом деле, сами понимаете, пошушукаться. Потенциальные тесть и зять остались одни в гостиной. Помнится, отставной грушник вроде бы развлекая жениха единственной дочери, говорил много и о пустяках, и перемежал пространные речи неожиданно конкретными вопросами. Пару-тройку раз Сергач машинально ответил и сболтнул кое-чего лишнее о себе, молодом, красивом, сболтнул то, о чем, если честно, предпочел бы умолчать, чего не плохо было бы утаить от будущих родственников.